ДВЕРИ ВОСПРИЯТИЯ ОЛДОС ХАКСЛИ

Еще в 1886 г. немецкий фармаколог Людвиг Левин опубликовал первое систематическое описание кактуса, который впоследствии был назван его именем. Anhalonium Lewinii наука еще не знала, в то время как примитивная религия индейцев Мексики и Юго-Запада США была в дружбе с ним с незапамятных времен. На деле это была не просто дружба. По словам одного из первых испанцев, посетивших Новый Свет, "они ели корень, который называли Пейотль, и которому поклонялись, словно божеству".

Почему они поклонялись ему, словно божеству, стало понятно, когда такие видные психологи, как Йенш, Хэвлок Эллис и Уэйр Митчелл, начали экспериментировать с мескалином, веществом, выделяемым из пейота. Правда, дело не дошло до идолопоклонства, но все сошлись во мнении, что мескалин следует отнести к наркотикам уникального типа. Соответствующие дозы мескалина намного глубже видоизменяют сознание и в то же время являются менее токсичными, чем любое другое вещество из аптечки фармаколога.

Со времен Левина и Хэвлока Эллиса наблюдались единичные случаи экспериментов с мескалином. Химики смогли выделить этот алкалоид; они также научились его синтезировать, так что теперь его количество больше не зависит от редких и переменчивых урожаев произрастающего в пустыне кактуса. Психиатры сами принимали мескалин в надежде прийти к лучшему, непосредственному пониманию процессов, протекающих в психике их пациентов. Психологи, исследуя, к сожалению, слишком маленький круг вопросов в рамках слишком узкого диапазона жизненных явлений, зафиксировали и классифицировали некоторые поразительнейшие результаты употребления этого наркотика. Неврологи и физиологи немного прояснили механизм его воздействия на центральную нервную систему. И наконец, один профессиональный философ принимал мескалин для того, чтобы пролить свет на такие до сих пор неразрешенные древние загадки, как место разума в природе и характер взаимоотношений между мозгом и сознанием.

Существовавшее положение вещей изменилось два или три года назад, когда был установлен новый и, возможно, полный глубокого значения факт (1). В сущности, он лежал на поверхности уже несколько десятилетий; но так уж случилось, что никто не обращал на него внимания, пока одного молодого англичанина, психиатра, в настоящее время работающего в Канаде, не поразило почти полное сходство между химическими составами мескалина и адреналина. Дальнейшие исследования показали, что лизергиновая кислота, очень сильный галлюциноген, получаемый из спорыньи, также обладает подобной биохимической структурой. Затем открыли, что продукт разложения адреналина -- адренохром -- вызывает симптомы, часто наблюдаемые при опьянении мескалином. Но вполне вероятно, что адренохром самопроизвольно синтезируется в человеческом организме. Другими словами, каждый из нас в определенном состоянии производит химикат, вызывающий, как известно, глубокие изменения в сознании. Некоторые из этих изменений подобны типичным симптомам самой характерной чумы двадцатого столетия -- шизофрении. Является ли психическое расстройство следствием расстройства химического? И является ли химическое расстройство, в свою очередь, следствием душевных страданий, оказывающих влияние на надпочечники? Утверждать это было бы преждевременным и опрометчивым шагом. Мы можем сказать только, что имеется prima facie (лат. зд.: первичное) подтверждение этого и, хотя методический поиск разгадки все еще продолжается, сыщики -- биохимики, психологи, психиатры -- уже напали на след.

В результате крайне счастливого для меня стечения обстоятельств весной 1953 г. я оказался у них на пути. Один из сыщиков такого рода приехал по делам в Калифорнию. Несмотря на то, что изучение мескалина продолжается уже семьдесят лет, психологические данные, находившиеся в его распоряжении, были просто смехотворно скудны, и он стремился пополнить их запас. Здесь как раз подвернулся я и заявил о своей готовности, даже скорее страстном желании, стать подопытным кроликом. Вот как случилось, что одним прекрасным майским утром я проглотил 0,4 грамма мескалина на полстакана воды и уселся в ожидании результатов.

Мы живем среди людей, совершаем совместные действия и реагируем на действия других людей, но всегда и в любых обстоятельствах остаемся одиноки. Мученики выходят на арену плечом к плечу, но распинают их поодиночке. Влюбленные, сжимающие друг друга в объятиях, стремятся слить свои личные порывы восторга в единый экстаз самопреодоления, но всегда тщетно. По самой своей природе всякий облеченный плотью дух обречен страдать и наслаждаться в одиночестве. Ощущения, чувства, прозрения, фантазии -- все эти вещи остаются строго личными и непередаваемыми, разве только посредством символов и из вторых рук.

Мы можем обладать коллективной информацией о переживаниях, но у нас никогда не бывает коллективных переживаний. Начиная семьей и кончая нацией, каждая группа людей является совокупностью изолированных миров.

Большинство этих изолированных миров достаточно похожи друг на друга и допускают то, что предположительно называют пониманием и даже сочувствием или "сопереживанием". Так, вспоминая о наших собственных утратах и унижениях, мы можем соболезновать другим в аналогичных ситуациях и ставить себя (конечно, всегда в фигуральном смысле) на их место. Но в некоторых случаях общение миров является несовершенным или не существует вовсе. Душа проживает на своей собственной территории, а территории, населяемые безумными или исключительно одаренными душами, настолько отличаются от тех, на которых живут обычные мужчины и женщины, что существует очень мало или же не существует совсем общих воспоминаний, которые могли бы послужить основой для понимания и сочувствия. Слова произнесены, но информация не доходит до реципиента. Вещи и события, получающие символическое значение, являются единственно возможными областями коллективных переживаний.

Нет целительней дара, чем умение посмотреть на себя со стороны. Не менее значительна и способность увидеть других их собственными глазами. А что, если эти другие принадлежат к совершенно отличному роду и населяют совершенно иную вселенную? Например, кбк психически здоровому человеку узнать, что на самом деле чувствует сумасшедший? Или же, если нам так и не посчастливилось родиться мистиком, медиумом или музыкальным гением, кбк нам тогда посетить миры, которые были отчизной Блейка, Сведенборга или Иоганна Себастьяна Баха? И кбк человеку, принадлежащему к эктоморфному и церебротоническому типу, поставить себя на место того, кто принадлежит к эндоморфному и висцеротоническому типу, или же (если исключить определенные ограниченные сферы) кбк ему разделить чувства человека, принадлежащего к мезоморфному и соматотоническому типу? Убежденному бихевиористу такого рода вопросы, как я полагаю, покажутся бессмысленными. Но для тех, кто сведения, полученные на практике, подвергает теоретическому осмыслению, например, для тех, кто уверен в познаваемости как внешнего, так и внутреннего мира, в поставленных вопросах заключены настоящие проблемы, тем более серьезные, что некоторые из них совершенно неразрешимы, а другие -- разрешимы лишь в исключительных условиях и с помощью методов, доступных далеко не каждому. Так что, в конце концов, можно с уверенностью сказать, что я никогда не узнаю, что значит быть сэром Джоном Фальстафом или Джо Луисом. С другой стороны, мне всегда казалось возможным, к примеру, с помощью гипноза или самогипноза, посредством систематических медитаций или же в результате приема соответствующих наркотиков, настолько видоизменить мое обычное сознание, что я смог бы изнутри прочувствовать то, о чем говорит визионер, медиум и даже мистик.

Все прочитанное мною о воздействии мескалина заранее убедило меня в способности этого наркотика открыть мне хотя бы на несколько часов внутренний мир, подобный описанному Блейком и иже с ним. Но того, чего я ждал, в действительности не произошло. Я надеялся, что меня, лежащего с закрытыми глазами, посетят видения разноцветных геометрических тел, подвижных архитектурных сооружений, богато украшенных драгоценностями и сказочно прекрасных; видения пейзажей с фигурами героев и символических драм, вечно балансирующих на грани последнего откровения. Но я, по-видимому, не учел идиосинкразий своей душевной организации, обстоятельств, связанных с моим темпераментом, привычками и полученным мной образованием.

Сколько себя помню, я всегда был и остаюсь по сей день человеком со скудным воображением (poor visualizer). Слова, даже богатые ассоциациями слова поэтов, не вызывают у меня ярких зрительных образов. Никакие гипнагогические видения не посещают меня даже на грани сна. Когда я что-нибудь вызываю у себя в памяти, воспоминание никогда не приходит ко мне в форме отчетливо видимого объекта или события. Напряжением воли я могу мысленно представить тусклый образ события, происшедшего вчера после обеда, образ Лунгарно, каким он выглядел до того, как разрушили мосты, или образ Бэйсуотер Роуд в те времена, когда немногочисленные автобусы были зеленого цвета и крошечных размеров, а тащили их старенькие лошаденки со скоростью три с половиной мили в час. Но такого рода образы несущественны и не живут своей автономной жизнью. Они так же относятся к объективной действительности, как относились гомеровские бесплотные духи к людям из плоти и крови, спускавшимся к ним в страну теней. И только если у меня повышается температура, мое воображение обретает независимую жизнь. Людям, обладающим богатым воображением, мой внутренний мир показался бы пресным, ограниченным и неинтересным. И вот я надеялся увидеть, как этот самый мир -- маленький, но свой -- преобразится в нечто совершенно от него отличное.

Но изменения, которые в нем произошли, ни в коем случае нельзя было назвать революционными. Спустя полчаса после приема наркотика я увидел медленный танец золотых огоньков. Несколько позже появились великолепные красные плоскости, вырастающие и расширяющиеся из ярких пучков энергии, которые трепетали постоянно сменяющими друг друга моделями жизни. В другой раз, закрыв глаза, я обнаружил целую систему серых сооружений, внутри которых возникали, все более уплотняясь, бледно-голубые сферы, и, бесшумно скользя вверх, скрывались из вида. Но так ни разу и не появились лица или фигуры людей и животных. Я не видел ни ландшафтов, ни необозримых пространств, ни магического роста и метаморфоза зданий, хотя бы отдаленно напоминающих драму или притчу. Иной мир, куда мескалин открыл мне доступ, не был миром видений; он существовал вне меня, и я мог вглядываться в него с открытыми глазами. Огромные изменения произошли в области объективной действительности, а все случившееся с моим субъективным миром было относительно не таким уж важным.

Я принял пилюлю в одиннадцать. Полтора часа спустя я сидел у себя в кабинете и внимательно рассматривал маленькую стеклянную вазочку. В ней стояло всего лишь три цветка -- полностью распустившаяся роза "Красавица Португалии", цвета розовой раковины, который становился более жарким и пламенным у корня каждого лепестка; большая кремового цвета гвоздика, словно крашеная фуксином; и дерзкий геральдический цветок ириса, бледно-лиловеющий на конце сломанного стебля. Случаю было угодно, чтобы этот маленький букетик нарушал все правила традиционного хорошего вкуса. В то утро за завтраком я был удивлен таким резким диссонансом в сочетании цветов. Но теперь все это уже не имело значения. Теперь я смотрел не на странную цветочную композицию, а видел то же, что и Адам в утро творения, -- длящееся миг за мигом чудо обнаженного бытия (existence).