Фридрих Ницше в зеркале его творчества

"Mihi ipsi scripsi!" ("Обращаю к самому себе") - не раз восклицал Ницше
в  своих  письмах,  говоря о каком-либо законченном  им  произведении. И это
немало значит в  устах  первого стилиста нашего  времени, человека, которому
удавалось найти, можно сказать, исчерпывающее выражение не только для каждой
мысли, но  и  для  тончайших ее  оттенков. Тому, кто вчитался в произведения
Ницше, слова эти покажутся особо знаменательными. Ведь, по сути, он и думал,
и писал  только для себя,  и только  самого  себя  описывал,  превращая свое
внутреннее "я" в отвлеченные мысли.
     Если задача  биографа  заключается  в  том, чтобы  объяснить  мыслителя
данными  его личной  жизни  и  характера,  то это  в  очень высокой  степени
применимо к  Ницше, ибо ни у кого другого внешняя работа мысли  и внутренний
душевный мир  не представляют  такого  полного  единения.  К  нему  наиболее
применимо  и то, что он  сам говорит о философах вообще: все их теории нужно
оценивать в применении  к личным поступкам  их создателей. Он выразил эту же
мысль в следующих словах: "постепенно я  понял, чем  до сих пор была  всякая
великая философия - исповедью ее основателя и  своего рода бессознательными,
невольными мемуарами" ("По ту сторону Добра и Зла").
     Этим я и руководствовалась в  своем этюде о  Ницше,  набросок  которого
прочла  ему в  октябре  1882 года. К  самому  "учению Ницше" я еще тогда  не
приступала.  Однако из  года  в год,  по  мере появления  новых произведений
Ницше,  мой этюд о нем разрастался. Свою исключительную  задачу я  видела  в
характеристике основных  черт духовного облика Ницше,  которые обуславливали
развитие  его  философских  идей.  Тот,  кто  стал бы  оценивать  Ницше  как
теоретика, взвешивать,  что  внес  он в  отвлеченную философскую  науку, тот
испытал  бы  разочарование и  не постиг бы истинного источника  силы  Ницше.
Значение этих идей не в их теоретической оригинальности, не в том, что может
быть  теоретически  подтверждено или опровергнуто; все дело  в  той интимной
силе,  с  которой  личность  обращается  к  личности,  в том,  что,  по  его
собственному  выражению,  может  быть  опровергаемо,  но   не   может   быть
"похоронено".
     Кто, с другой стороны, захочет руководствоваться  лишь  внешней  жизнью
Ницше  для понимания его внутреннего  мира, тот опять-таки будет  держать  в
руках лишь пустую оболочку.
     Ведь в сущности никаких внешних событий в его жизни не происходило. Все
переживаемое им было столь глубоко внутренним, что могло  находить выражение
лишь в беседах с  глазу  на  глаз  и  в  идеях его  произведений. Монологи в
миниатюре, которые  составляют,  главным  образом, его многотомные  собрания
афоризмов,  образуют  цельные обширные мемуары,  высвечивая его  собственный
духовный облик.  Этот  облик  я  и попытаюсь воспроизвести здесь,  передавая
события - картины - его душевной жизни через его же философские изречения.
* * *
     Хотя за последние годы о Ницше говорят  больше, чем о каком-либо другом
мыслителе, основные черты  его духовного облика почти неизвестны. С  тех пор
как маленький, разрозненный кружок читателей, которые действительно понимали
его,  превратился в  обширный  круг  почитателей, он  стал  достоянием масс,
испытав  при этом  судьбу  всякого  автора  афоризмов.  Отдельные его  идеи,
вырванные  из  контекста и  допускающие вследствие этого самые разнообразные
толкования, превратились  в девизы для разных, порой противоположных идейных
направлений,  и раздаются  в  ожесточенных спорах,  в  борьбе  убеждений,  в
столкновениях различных партий, совершенно чуждых их автору.  Конечно, этому
обстоятельству  он  обязан  своей быстрой  славой, внезапным шумом,  который
поднялся  вокруг  его  мирного  имени,  - но  то  истинно  высокое,  истинно
самобытное,  что таилось  в  нем,  по этой  причине  оказалось незамеченным,
непознанным, быть  может,  даже  отошло в более глубокую тень,  чем  прежде.
Многие, правда, еще превозносят его достаточно  громко,  со всей  наивностью
слепой веры, не знающей критики, но именно они и  напоминают невольно о  его
собственных  жестоких   словах.   В  своем  разочаровании  он  говорит:   "Я
прислушивался  к  отклику и  услышал лишь похвалы"  ("По  ту сторону Добра и
Зла").  Едва  ли кто-то пошел  за  ним,  прочь от людей и  повседневности, в
одиночество  своего внутреннего мира, едва ли  хоть  кто-нибудь сопутствовал
этому недоступному, одинокому, замкнутому, странному духу, который мнил себя
носителем чего-то безграничного и пал под бременем страшного безумия.
     Порою кажется,  что  он стоит  среди людей,  ценивших  его,  как  чужой
пришелец, как отшельник, который, только заблудившись,  попал  в их круг.  С
закутанной его  фигуры никто не снял покрывала,  и он стоит с жалобой своего
"Заратустры" на устах: "Они все  говорят  обо мне, собравшись вечером вокруг
огня, но никто не думает обо мне! Это та  новая тишина, которую я познал: их
шум расстилает плащ над моими мыслями".

     * * *
     Фридрих Вильгельм Ницше  родился 15 октября 1844 года в семье пастора в
Рекене  близ  Люцена.  После  окончания  школы  поступил  на  филологический
факультет Боннского университета, а с 1865 года продолжил учение в Лейпциге,
куда  последовал за  своим  учителем - профессором  филологии Ричлем. Еще до
получения диплома 24-летнего Ницше пригласили занять кафедру.  Ницше получил
место ординарного профессора классической филологии. Лейпцигский университет
дал ему  докторскую степень без  предварительного  экзамена.  Он также  стал
преподавать  греческий  в третьем (высшем)  классе Базельского  педагогиума,
который  представлял нечто  среднее между гимназией  и  университетом. Ницше
имел огромное влияние на учеников, обнаружив редкое умение привлекать к себе
молодые умы. Историк культуры Яков Бургхарт  говорил, что Базель никогда еще
не имел такого учителя.
     В  1870  году  во время  франко-прусской войны  Ницше был  добровольным
санитаром. Вскоре после этого у него начались периодические приступы сильных
головных болей. "Несколько  раз  спасенный  от смерти у самого  ее  порога и
преследуемый страшными страданиями - так  я живу изо дня в день; каждый день
имеет свою историю болезни". Этими словами Ницше описывает в письме к одному
приятелю страдания,  которые он испытывал на  протяжении пятнадцати  лет.  В
начале 1876 года из-за частых приступов он был вынужден уйти из педагогиума.
     Ницше провел  зиму 1876-1877  гг. в мягком  климате Сорренто, где жил в
обществе  нескольких  друзей:  из  Рима  приехала  его  давняя  приятельница
Мальвида фон Мейзенбух (автор известных "Мемуаров идеалистки"); из восточной
Пруссии прибыл д-р Пауль  Рэ,  с которым Ницше уже тогда  соединяла  крепкая
дружба.  Увы, пребывание на юге  не облегчило страданий.  Ницше был вынужден
окончательно бросить  преподавательскую деятельность. С 1879 года он оставил
и профессуру. Вел, в основном, отшельническую жизнь, чаще в Италии -в Генуе,
частью - в Швейцарских горах, в Энгадине, в маленькой деревушке Сильс-Мария.
Пожалуй, внешняя сторона его жизни  на этом и заканчивается,  между  тем как
духовная его жизнь только тогда в сущности и началась.
     Его наружность к тому времени  приобрела наибольшую выразительность,  в
лице его  светилось то,  что  он не высказывал,  а таил  в себе.  Именно эта
замкнутость, предчувствие затаенного одиночества  и  производило  при первой
встрече  сильное впечатление.  При  поверхностном взгляде внешность  эта  не
представляла ничего особенного, с беспечной легкостью можно было пройти мимо
этого  человека среднего  роста, в крайне простой, но  аккуратной одежде, со
спокойными  чертами  лица и гладко  зачесанными  назад каштановыми волосами.
Тонкие,  выразительные  линии  рта  были  почти  совсем  прикрыты  большими,
начесанными  вперед  усами. Смеялся он тихо, тихой была и  манера  говорить;
осторожная,   задумчивая  походка  и   слегка  сутуловатые   плечи.   Трудно
представить   себе   эту  фигуру   среди  толпы  -   она   носила  отпечаток
обособленности, уединенности. В  высшей степени прекрасны и изящны были руки
Ницше, невольно привлекавшие к себе взгляд; он сам  полагал, что они  выдают
силу его ума.  "Бывают  люди,  - писал он, - которые  неизбежно обнаруживают
свой  ум, как бы они ни  увертывались и не прятались, закрывая предательские
глаза руками (как будто рука не может быть предательской!)"* ("По ту сторону
Добра и Зла").
     * Такое же  значение он придавал своим необычайно  маленьким и  изящным
ушам,  о которых он говорил, что  это настоящие уши для того, чтобы "слушать
неслыханное". (Заратустра).
     Истинно  предательскими  в этом смысле  были  и его  глаза. Хотя он был
наполовину слеп,  глаза  его не  щурились,  не  вглядывались со свойственной
близоруким  людям  пристальностью  и  невольной  назойливостью;  они  скорее
глядели стражами и хранителями собственных сокровищ, немых тайн,  которых не
должен касаться  ничей непосвященный  взор.  Слабость зрения  придавала  его
чертам особого рода  обаяние: вместо того, чтобы отражать меняющиеся внешние
впечатления, они выдавали только то, что прошло раньше  через его внутренний
мир. Глаза его глядели внутрь и в то же время - минуя близлежащие предметы -
куда-то вдаль, или, вернее, они глядели внутрь, как  бы в безграничную даль.
Ведь в сущности вся его философия была поиском, изыскиванием в  человеческой
душе неведомых  миров, "неисчерпанных возможностей"  ("По ту сторону Добра и
Зла"),  которые он  создавал и  пересоздавал. Иногда  во время  какой-нибудь
волнующей его беседы с глазу на глаз он становился совершенно самим собою, и
тогда  в глазах  его вспыхивал и вновь  куда-то исчезал  поражающий блеск; в
угнетенном состоянии из  глаз его мрачно струилось одиночество, высвечиваясь
как  бы  из таинственных  глубин - глубин, в которых он  постоянно оставался
один, делить  которые  не мог  ни с  кем  и  пред  силой которых  ему самому
становилось жутко, пока глубина эта не поглотила, наконец, и его дух.
     Такое  же впечатление - чего-то скрытого,  затаенного  - производило  и
обращение  Ницше.  В  обыденной  жизни  он  отличался  большой  вежливостью,
мягкостью, ровностью характера - ему нравились изящные  манеры. Но  во  всем
этом  сказывалась его любовь к  притворству, к  завуалированности, к маскам,
оберегающим внутреннюю жизнь, которую он почти никогда не раскрывал.
     Я помню,  при первой моей  встрече с Ницше - это было  весной, в церкви
св.  Петра  в Риме  - его  намеренная церемонность  меня  удивила  и ввела в
заблуждение.  Но недолго  обманывал относительно самого  себя этот  одинокий
человек:  он неумело  носил свою  маску,  наверное,  так, как носит  обычное
платье  горожан пришедший с  горных  высот и из  пустынь человек.  Ницше сам
сформулировал  это,  написав:  "Относительно всего,  что  человек  позволяет
видеть в себе, можно спросить: что оно должно собою скрывать? От чего должно
оно отвлекать взор? Какой  предрассудок должно оно задеть? И  затем еще: как
далеко идет тонкость этого притворства? В чем человек выдает себя при этом?"
     По  мере  того, как  росло в нем  чувство уединения,  все, обращенное к
внешнему  миру,  становилось притворством - обманчивым  покрывалом,  которое
ткала вокруг  себя глубочайшая страсть одиночества, как бы временной внешней
оболочкой, видимой для человеческого глаза. "Люди, глубоко думающие, кажутся
себе  актерами в  отношениях  с  другими  людьми,  ибо  для того, чтобы быть
понятыми, они должны надеть на себя внешний покров". ("Человеческое, слишком
человеческое"). Можно сказать, что идеи Ницше подобны "коже, которая кое-что
выдает, но гораздо больше таит" ("По ту сторону Добра и Зла"); "потому что",
- говорит он, - "нужно или скрывать  свои мысли, или скрывать себя за своими
мыслями"  ("Человеческое, слишком  человеческое"). "Все, что глубоко,  любит
маски... Всякий глубокий ум  нуждается в  маске: скажу более,  -  у  каждого
высокого ума постоянно образуется маска":
     - "Странник, это  ты?.. Отдохни здесь...  Оправься!.. Что послужит тебе
отдохновением?"...
     - "Отдохновением? Отдохновением?  О любопытный, что ты говоришь! Но дай
мне, прошу тебя?"...
     - "Что? Что? назови!"...
     - "Еще одну маску! Вторую маску!"... ("По ту сторону Добра и Зла").
     И  в той степени, в какой его уединенность  и самоуглубление становятся
все сосредоточеннее,  значение каждой новой  маскировки делается все глубже.
Истинная сущность  прячется за формой выражения, внутренняя  - за  усвоенной
маской.   Уже  в   "Страннике   и   его   тени"  он  указывает   на   "маску
посредственности".  "Посредственность,  -  говорит   он,  -  одна  из  самых
счастливых масок, которую может надеть высший ум, потому что в ней толпа, т.
е. именно средние люди, не станут  подозревать  притворства, а между  тем он
наденет ее  ради самих  людей,  - чтобы их  не раздражать,  нередко даже  из
сострадания и  доброты".  От  этой  маски  невинности  и незлобивости  Ницше
доходит, варьируя формы притворства,  до  маски ужаса, за которой скрывается
нечто еще более ужасающее: - "иногда даже глупость делается маской рокового,
слишком уверенного в себе  знания" ("По  ту  сторону Добра и Зла").  В конце
концов  он  приходит к  обманчивому  образу богоподобно смеющегося, и  в нем
стремится замаскировать  скорбь красотой.  Таким образом в своей философской
мистике последнего периода  Ницше постепенно погружается в то  последнее для
себя уединение, в  ту тишину, куда мы уже  не  в силах последовать за ним; с
нами остаются только,  как символы  и указания, смеющиеся маски  его идей  и
толкований, в то время как сам автор уже стал для нас тем, кем он сам назвал
себя  в  одном из писем: "Навеки утраченный". (Письмо от 8 июля  1881 г.  из
Сильс-Марии).
     Чувство   внутреннего  уединения,  одиночества   составляют   во   всех
блужданиях  Ницше  неизменную раму, из которой  глядит на нас его  образ. Он
пишет  своему  другу  (31  октября 1880г.,  Италия): "Одиночество все  более
кажется мне и целительным средством, и естественной  потребностью, и  именно
полное  одиночество.  Нужно уметь  достигнуть того  состояния,  в котором мы
можем создать лучшее,  на что мы  способны, и нужно принести для этого много
жертв".
* * *
     Не  раз мучительная жажда выздоровления приводила Ницше к  новым идеям.
Но стоило ему отразить себя в них, ассимилировать их своей собственной силой
-  как  его  охватывала  новая  горячка,  тревожно   толкающая  избыток  его
внутренней  энергии, который,  в конце концов, направлял  жало  против  него
самого,   делая  его   больным  самим   собою.  "Только  избыток  силы  есть
доказательство силы", - сказал Ницше в предисловии  к "Сумеркам Богов";  - в
этом  излишке  сила  его  сама  создает   себе  страдания,  изводит  себя  в
мучительной   борьбе,  возбуждает  себя  к  мукам  и  потрясениям,  которыми
обусловливается  творчество  духа*.  С гордым восклицанием: "что  не убивает
меня,  то делает меня сильнее!" ("Сумерки Богов"), - он истязает себя  не до
полного изнеможения, не до смерти, а как бы нанося себе  болезненные раны, в
которых   он   так  нуждался.  Этот  поиск  страдания  проходит  через   всю
деятельность  Ницше,  образуя истинный  источник его  духовной жизни.  Лучше
всего это выразилось  в  следующих словах: "Дух есть жизнь, которая  сама же
наносит  жизни раны:  и  ее собственные страдания увеличивают ее понимание -
знали  ли  вы уже это раньше? И  счастье духа заключается в том, чтобы  быть
помазанным  и обреченным  на заклание  -  знали ли вы  уже это?..  Вы знаете
только искры духа: но  вы не видите, что он в то же время и наковальня, и не
видите беспощадность молота!" ("Так говорил Заратустра").
     "Упругость  души  в  несчастии,  ее ужас  при  виде великой гибели,  ее
изобретательность  и  мужество  в  том,  как она  носит  горе,  смиряется  и
извлекает из  несчастия всю  его пользу,  и, наконец,  все,  что ей дано,  -
глубина, таинственность, притворство, ум, хитрость, величие - разве это дано
ей не среди скорбей, не в школе великого страдания? ("По  ту сторону Добра и
Зла"). Ницше всякий раз нужно, чтобы душа пламенела для того, чтобы получить
ясность  и  яркий  свет  познания,  но   пламень  этот   никогда  не  должен
превращаться  в   благотворную  теплоту,  а   должен  ранить   сжигающими  и
сверкающими огнями.
     *  "Может  ли  влечение  к  жестокому,  страшному,  злому,  загадочному
исходить из  довольства, из  полноты,  даже избытка здоровья?..  Бывают ли -

Размер файла: 32.13 Кбайт
Тип файла: txt (Mime Type: text/plain)