Пан. К. Гамсун

Последние дни мне все думается, думается  о  незакатном  дне  северного

лета. Все не идут у меня из головы это лето и лесная сторожка, где я  жил,

и лес за сторожкой, и я решился кое-что записать, чтоб скоротать  время  и

так просто, для собственного удовольствия. Время идет медленно, я никак не

могу заставить его идти поскорей, хоть ничто не гнетет меня и я веду самую

беззаботную жизнь. Я совершенно всем доволен,  правда,  мне  уже  тридцать

лет, но не так уж это много. Несколько дней назад я получил по  почте  два

птичьих пера, издалека, от человека, который вовсе не  должен  бы  мне  их

присылать, но вот поди  ж  ты  -  два  зеленых  пера  в  гербовой  бумаге,

запечатанной облаткой. Любопытно было взглянуть на эти перья, до  чего  же

они зеленые... А так ничто меня не мучит, разве  что  иногда  ломит  левую

ногу из-за старой раны, впрочем, давно уже залеченной.

   Помню, два года назад время бежало быстро, не то что теперь, не успел я

оглянуться, как промчалось лето. Это было два года назад, в 1855  году,  а

сейчас я для собственного удовольствия решил написать обо  всем,  что  мне

тогда выпало на долю,  а  может  быть,  и  просто  приснилось.  Теперь  уж

позабылись многие подробности тех  событий,  я  ведь  о  них  почти  и  не

вспоминал; помню только, что ночи были очень светлые.  И  многое  казалось

мне странно: в году, как всегда, двенадцать месяцев, а ночь  обратилась  в

день, и хоть бы одна звезда на небе. И люди там  тоже  особенные,  никогда

еще мне такие не встречались; иной раз  одна  всего  ночь  -  и  вчерашний

ребенок становится взрослым, разумным и  прекрасным  созданьем.  И  не  то

чтобы это колдовство, просто никогда еще  мне  такое  не  встречалось.  О,

никогда, никогда не встречалось.

   В большом белом доме у самого моря судьба свела меня  с  человеком,  на

короткое время занявшим мои  мысли.  Теперь  этот  человек  уже  не  стоит

неотступно у меня в голове, так только, изредка вспомню,  да  нет,  совсем

позабыл; я вспоминаю, напротив, совсем другое: крик морских птиц, охоту  в

лесах, мои ночи, каждый горячий час лета. Да и свел-то нас с нею случай, и

ведь не будь этого случая, я бы и дня о ней не думал.

   Из сторожки я видел сумятицу островков  и  шхер,  кусочек  моря,  синие

вершины, а за сторожкой лежал лес, бескрайний лес. Как я радовался  запаху

корней и листвы, запаху жирной сосновой смолы; только в лесу  все  во  мне

затихало, я чувствовал себя сильным, здоровым, и ничто не  омрачало  душу.

Всякий день я шел в горы с Эзопом, и ничего-то мне больше не надо  было  -

только вот так ходить в горы, хоть еще не сошел  снег  и  местами  чернела

слякоть. Единственным товарищем моим был Эзоп; теперь у меня Кора, а тогда

был Эзоп, мой пес, которого я потом застрелил.

   Часто вечером, когда я подходил к своей сторожке, у меня уютно замирало

сердце, пробирала радостная дрожь, и я говорил с Эзопом о том, как  славно

нам живется. "Ну вот, сейчас, мы разведем огонь и зажарим на очаге  птицу,

- говорил я ему, - что ты на это скажешь?" А  когда  мы  отужинаем,  Эзоп,

бывало, забирался на свое место за очагом, а я зажигал трубку,  и  ложился

на нары, и вслушивался в глухой шорох леса. Ветер  дул  в  сторону  нашего

жилья, и я отчетливо слышал, как токуют тетерева далеко в горах. А то  все

было тихо.

   И часто я так и засыпал, как был, во всей одежде, и просыпался лишь  от

утреннего крика морских птиц. Выглянув  в  окно,  я  видел  большие  белые

строенья, лавку, где я брал хлеб, пристани Сирилунна, и потом еще лежал на

нарах, дивясь, что я тут, на самом севере Норвегии, в Нурланне, в сторожке

на краю леса.

   Но вот Эзоп потягивался узким длинным телом, звенел  ошейником,  зевал,

вилял хвостом, и я вскакивал после  трех-четырехчасового  сна,  совершенно

выспавшийся и всем, всем довольный.

   Так прошло много ночей.

 

 

 

2

 

   Бывает, и дождь-то льет, и буря-то воет, и в такой вот  ненастный  день

найдет беспричинная радость, и ходишь,  ходишь,  боишься  ее  расплескать.

Встанешь,  бывает,  смотришь  прямо  перед  собой,  потом  вдруг  тихонько

засмеешься и оглядишься. О чем тогда думаешь?  Да  хоть  о  чистом  стекле

окна, о лучике на стекле, о ручье, что виден в это  окно,  а  может,  и  о

синей прорехе в облаках. И ничего-то больше не нужно.

   А в другой раз даже и что-нибудь  необычайное  не  выведет  из  тихого,

угнетенного состояния духа, и  в  бальной  зале  можно  сидеть  уныло,  не

заражаясь общим весельем. Потому что источник и радостей наших, и  печалей

в нас же самих.

   Вот помню я один день. Я спустился к берегу. Меня захватил дождь,  и  я

спрятался в лодочном сарае. Я напевал, но без охоты, без удовольствия, так

просто, чтобы убить время. Эзоп  был  со  мной,  он  сел,  прислушался.  Я

перестаю петь и  тоже  слушаю,  я  слышу  голоса,  ближе,  ближе.  Случай,

чистейший случай! Два господина и девушка влетают ко  мне  в  сарай.  Они,

хохоча, кричат друг дружке:

   - Скорее! Тут и переждем!

   Я встал.

   Один из мужчин был в белой некрахмаленой манишке, теперь  она  вдобавок

совсем промокла и пузырилась; в этой мокрой манишке  торчала  брильянтовая

булавка.  На  ногах  у  него  были  длинные,  остроносые  башмаки   весьма

щегольского вида. Я поклонился, это был господин Мак,  торговец,  я  узнал

его, я покупал хлеб у него в лавке. Он еще приглашал меня к себе домой, да

я пока не собрался.

   - А, знакомые! - сказал он,  разглядев  меня.  -  Вот,  пошли  было  на

мельницу, и пришлось  воротиться.  Ну  и  погодка,  а?  Так  когда  же  вы

пожалуете в Сирилунн, господин лейтенант? - Он представил мне низкорослого

господина с черной бородкой, доктора, жившего в соседнем приходе.

   Девушка подняла вуаль на нос и принялась тихонько беседовать с  Эзопом.

Я заметил ее кофту, по изнанке и петлям видно было, что  она  перекрашена.

Господин Мак представил и ее, это его дочь, зовут ее Эдвардой.

   Эдварда быстро глянула на меня через вуаль и опять  стала  шептаться  с

Эзопом и разбирать надпись у него на ошейнике.

   - Тебя, оказывается, зовут Эзоп... Доктор, кто такой Эзоп? Я  только  и

помню, что он сочинял басни. Фригиец, кажется? Нет, не знаю.

   Ребенок, школьница. Я смотрел на нее. Высокая, но еще  не  развившаяся,

лет пятнадцати-шестнадцати, длинные, темные руки без  перчаток.  Наверное,

придя домой, она отыскала в лексиконе Эзопа, чтобы блеснуть при случае.

   Господин Мак расспрашивал меня об охоте. Чего попадается больше? Я могу

свободно располагать любой из его лодок, одно мое слово -  и  она  в  моем

нераздельном пользовании. Доктор все время  молчал.  Когда  они  пошли,  я

заметил, что доктор прихрамывает и опирается на палку.

   Я побрел домой; на душе у меня было по-прежнему  пусто,  я  безразлично

напевал. Встреча в лодочном сарае  не  произвела  на  меня  ровным  счетом

никакого впечатления; больше всего запомнилась  мокрая  манишка  господина

Мака с брильянтовой булавкой, тоже мокрой и почти без блеска.

 

 

 

3

 

   Неподалеку от моей сторожки стоял камень, высокий серый камень. У камня

был такой приветливый вид, он словно смотрел  на  меня,  когда  я  к  нему

подходил, и узнавал меня. По утрам, отправляясь на охоту,  я  приноровился

ходить мимо камня, и меня словно бы поджидал дома добрый друг.

Размер файла: 200.58 Кбайт
Тип файла: txt (Mime Type: text/plain)