Загадка мадам Лю. В. Югов

     ...Каблучки ее стучали в раннем утре вызывающе, настойчиво и  весело.

Я чувствовал вчера: сегодня она обязательно придет. И не  ошибся.  Она  не

шла - летела. И я,  стоя  у  окна,  прячась  за  дубовый  старинный  шкаф,

любовался ею. В ее этом полете к  моему  коммунальному  жилью  была  такая

нетерпеливая решительность, что я испугался за все: убогий свой быт - этот

тринадцатиквадратный  неуют  с  облезшими  стенами;  эту   свою   кровать,

наверное, времен военного коммунизма (с  железной  сеткой,  которую  можно

прибить на окне и сделать решеткой); эту дверь  с  дурацким  колокольчиком

(можно смотреть в ее щели как в "глазок"). Я уверял теперь себя:  это  все

здешнее мое ее погубит. Погубит  женскую,  светящуюся  на  лице,  радость.

Погубит ее характер. Погубит душу. Я давно понял: все в  ней  настоено  на

нашем, то есть здешнем бытие. И вместе  с  тем  она  вобрала  в  себя  всю

вселенную...

     Я любил ее сейчас, в эту минуту, когда она бежала ко мне,  искреннее,

больше, чем любил когда-то других. Я видел по мере ее приближения  облачко

над ее ликом. Белое облачко. Зелень  деревьев  была  так  зелена  на  фоне

голубизны ее глаз, глаз, цвета сегодняшнего неба, что  я  закрыл  невольно

лицо, боясь утонуть в этом волнующем цвете. Тоска вдруг нахлынула. Я  стал

проклинать себя за то, что постарел, а, встретив ее, сразу  не  отверг.  Я

мог бы понять, что с ее появлением все вокруг сделалось по-детски  свежим.

Но я-то, я... Я  остался  старым,  больным,  подозрительным,  неверящим  в

любовь...

     Каблучки, между тем, процокали уже по нашим  ступенькам.  Я  живу  на

втором этаже, и впервые мне пришлось пожалеть, что живу не выше,  так  как

этот мелодичный, веселый, дробный стук кончился. Затрещал звонок. Я  вновь

ощутил  глубокую  тоску,  оглядев  себя.  Передо  мной  в  зеркале   стоял

потрепанного вида этакий  мужичок,  которыми  заполнены  великие  просторы

шестой части задыхающейся,  обманутой  земли.  Этот  мужичок  был  одет  в

спортивные выгоревшие  штаны,  в  которые  одевается  дома  большая  часть

страны, расположенной на этой земле; на ногах - шлепанцы,  годящиеся  лишь

для одного: чтобы выкинуть.

     - Сейчас! - заорал я, разучившись сразу после звонка открывать дверь.

     Весь я сжался, похолодел от предчувствия счастья. Так было  со  мной.

Однажды я шел к вершине горы. Страх вонзился в меня. Или  упаду.  Покачусь

вниз. Или... Какие свежие снега вдруг увидел я! Какие  глубокие  ущелья  с

острыми каменьями... Мне бы теперь крылья, чтобы попасть на вершину. Но их

давно, как у многих,  обрезали.  Оставили  немножко  перьев.  И  годочков.

Обкарнали. Понимает ли она, к кому  идет?  Понимает  ли,  что  я  бессилен

изменить что-то в этом мире?

     Я шептал ее имя: "Лю! Лю!" И шептал за  этим  именем  избитые  слова:

зачем ты не родилась раньше? Со мной? Я бы, может,  так  не  выглядел.  Не

выглядел   бы   монументально-скульптурным,   похожим    на    таких    же

монументально-скульптурных, убогих душой и  однообразной,  как  оказалось,

неверной наукой. Мы бы тогда помогли всем им, Лю! Я бы тогда  не  был  так

паскудно традиционен и труслив в защите людей. Я бы тоже, как ты сейчас, в

своей весенней молодости, дышал вишневым воздухом, над моей головой  плыло

бы утреннее белое облачко, ночью бы я видел новые созвездия. И я не дал бы

тем, кто за это ответственен, погребать тела убитых, не найдя  убийц.  Это

так, Лю. Так. Не иначе!

 

 

 

                     1. УБИЙСТВО В НОЧЬ ПОД ПРАЗДНИК

 

     По-моему, Лю и сообщила мне в гостиницу по телефону об убийстве.  Она

тогда просто изменила голос,  подстроив  его  под  мужской.  Это  я  потом

вычислил. Но почему за мной приехали тогда Сухонин, Васильев, Струев?

     Был день пасхи. Я, к сожалению, в  ста  восьмидесяти  университетских

предметах, не учил догматического и нравственного богословия,  патристику,

церковную археологию,  литургику,  общую  церковную  историю  и  церковное

право, гомилетику, педагогику, древние  и  новые  языки  и  прочие  науки,

делающие человека хотя бы душевнее и грамотнее. И  Лю  пояснила  мне,  что

означает убийство в такие дни. Может, она что-то путала, прибавляла, но  я

понял, что, если всякое убийство - грех, то это - величайший грех.

     В пятницу Ирина уже лежала,  обнаженная  от  мирских  одежд,  боса  и

непокровенна. Она будто отвергла все лишнее в этой жизни.  Где  находилась

теперь ее душа, которая должна всегда господствовать над началом земным  -

над телом? Никто не знал. Не знала, наверное, даже Лю. Хотя...  Душа  наша

не умирает! И это, согласитесь, наполняет жизнь особым смыслом.

     После телефонного звонка Лю в гостиницу я потом,  приехав  на  место,

где было совершено преступление, думал: вот так  умрешь,  тебя  зароют  и,

если на этом все кончится, тогда, конечно, очень страшно -  можно  творить

все, что взбредет в башку. А еще страшнее, что на протяжении этой не такой

уж  и  длинной  жизни,  по  каким-то  точным  подсчетам,  каждый  из   нас

подвергается ограблению (девять из десяти - два и более раза), а  один  из

133 умирает насильственной смертью.

     Насильственной смертью умерла и Ирина. Мужской голос  приглашал  меня

"пройти страдания вместе с убитой", что естественно хотя  бы  потому,  что

возвращение в лоно веры в живущего  рядом  абсолютно  объяснимо  твоей  же

духовной потребностью. Меня приглашали, в качестве "пишущего на эти темы",

- отведать "кусок" нашей "дрянной действительности".

     Честно, запутался со звонками. Почему  приехала  милиция  -  Сухонин,

Васильев, Струев, если звонила Лю? Звонила же она! А приехала  милиция!  Я

поехал с ними, да.  И  по  горячим  следам  вечером  (опять  по  телефону)

рассказывал все Лю. Я сказал и о том,  что  был  недавно  в  командировке,

встретился почти с такой же историей, написал о ней...

     - Сто страниц убористого текста, - дополнила меня она.

     - Откуда вы знаете?

     - Вы заперли себя на даче друга и написали...

     - Слушайте, все-таки, откуда вы знаете?

     - Все истории похожи одна на другую.

     - Да, но эта...

     - Эта как две капли воды похожа на ту.

     - Есть много несходств.

     - Вы сегодня выпили, поэтому возражаете. Я чувствую запах  армянского

коньяка.

     - А вы бы не пили, наглядясь на такое?

     - Я? Я не пью. Во всяком случае, такой коньяк я бы не пила.

     - Чего вдруг?

     - Это подделка.

     - Откуда вы знаете, что я пил?

     - Я была рядом с вами.

     - Почему я не знаю вас?

     - Я говорила с вами. А если вы  не  верите,  я  расскажу,  о  чем  вы

рассуждали с Сухониным. Вы сказали, что  вам  ничего  не  оставалось,  как

написать сто страниц... Что таких историй тысячи.  И  вы  будто  очнулись.

Теперь вы слышите о преступности везде: в магазинах, метро, автобусах.  Вы

стали замечать, как опустели театры, никто из ваших нормальных знакомых не

ходит поздно вечером в кино. Ваш город пустеет  после  программы  "Время".

Что вы не знали (хотя и пишете об  этом)  о  криминальной  истории  своего

милого Отечества. Да, да! Вы так и сказали: милого Отечества. Это у вас  в

привычке - так иронизировать. Ведь Отечество, сказали вы, всегда гордилось

тем, что с преступностью у нас покончено.

     - Послушайте, кто вы? - крикнул я, чувствуя, что  пьянею  и  не  могу

больше контролировать себя. - Вы же знаете, что я вынес за  этот  день!  Я

действительно выпил, и пил действительно коньяк.

     - Не кричите. Вам это не идет. Даже после дешевого армянского коньяка

вы должны говорить с женщиной уважительно.

     - Как вас зовут в конце концов? И что вам надо от меня?

     Пип, пип, пип! - запищал телефон. Я тогда еще не знал, как зовут  Лю,

кто она, чем занимается, где живет...

Размер файла: 205.46 Кбайт
Тип файла: txt (Mime Type: text/plain)